Российский фигурист Владимир Морозов, выигравший вместе с партнершей Евгенией Тарасовой бронзу чемпионата мира в парном катании, рассказал корреспонденту агентства «Р-Спорт» Анатолию Самохвалову увлекательную историю своей жизни. О том, как из человека, которого не взяли в хоккей, получился мощный парник, который в детстве ненавидел две вещи: смотреть фигурное катание и надевать… собачий ремень.

— Володя, вы в который раз преодолели трудности вместе с Евгенией. После серии швов, которой наложили Тарасовой, у многих глаза на лоб вылезли со словами «Как же она сможет стартовать!».

— Женя — молодец, я еще раз убедился, что мне повезло с ней.

— Но прежде чем ее встретить, вас побросало по разным местам. Вы ведь родились в Потсдаме в семье военного?

— У меня вообще семья военных — отец, дед. Дед у меня из деревни Екимово Республики Марий Эл, служил в Уссурийске, на Дальнем Востоке, перевелся в Москву, стал начальником военной торговли. Дослужился до полковника. А Потсдам в памяти моей не остался. Только видео о чем-то свидетельствует. Когда мне была два года, наши войска из Германии вывели, мой отец, капитан, демобилизовался, поселился с моей мамой и мной в Люберцах, занялся предпринимательством. Крутился, где придется. 90-е, в стране смута, денег нет, маленький ребенок… Нужно было его, то есть меня, содержать. Это тоже было одним из мотивов отдать сына в спорт. Всю жизнь они меня не могли обеспечивать, а мой успех рассматривали в активной физической деятельности.

— Люберцы в 90-х – знаковый город в российском криминале.

— Нас, слава богу, этот хаос миновал. У отца сохранялся военный стержень, который позволял быть ему быть добропорядочным. А я с шести с половиной лет видел не криминал, а каток.

— В те годы «успешным» спортом считался теннис.

— Да, я знаю, Ельцин в него играл. А из меня родители хотели сделать хоккеиста. Отец сам им занимался на любительском уровне, грезил им. Правда, шесть лет – уже большой возраст для начала спортивной деятельности с перспективой стать профессионалом. Меня привели в «Крылья Советов», там сказали: «На коньках стоять не умеет? До свидания. У нас все самостоятельно передвигаются по льду. Научитесь, тогда приходите на просмотр». Мы пошли на каток в Текстильщиках, чтобы просто научиться стоять на льду. Это была оздоровительная группа с тремя тренировками в неделю по сорок пять минут. Выезд на каток в шесть часов утра, дороги свободные, за двадцать минут мы доезжали до дворца АЗЛК. Только никакого хоккея, а подобие фигурного катания. Катались между кубиков, делали «фонарики» и «елочки». Я научился и тогда отец спросил: «Хочешь остаться?». Я не сомневался, сказал, что да, дальше никуда не пойдем.

— А по фактуре вы и впрямь хоккеист.

— Это сейчас видно, а в том возрасте было не очень понятно, каким я вырасту. Родители у меня невысокие. Отец – 167 сантиметров, мама – 165. Я – 187. Кроме меня в нашем роду ростом за 180 никто не встречался. Интересно, что брат у меня будет довольно приличный в высоту.

— В кого вы такой?

— Не знаю, в детстве я не был коренастым. Но раньше я полненький был, щечки висели.

— Как у белорусского фигуриста Бочкова?

— Да. Я, кстати, с ним еще среди одиночников соревновался. А из Текстильщиков я попал к Надежде Владимировне Кондулинской, где уже было что-то похожее на спорт. У меня стало две тренировки в день.

— И что вам там нравилось?

— Было весело. Как во дворе. Все ровесники, на льду мы играли в догонялки, носились, кидались ледышками и снежками. Тренер ругалась, заставляла кататься. После нас, хулиганов, на лед выходила элита, фигуристы Виктора Николаевича Кудрявцева. На этих парней я смотрел, как на недосягаемых. Мы проказничали на льду, у Кудрявцева же была дисциплина, зато в раздевалке там каждый раз гремели склоки. Родители фигуристов враждовали между собой за внимание тренера, за каждый вещевой шкафчик, носились как курицы с яйцами, били детей чехлами, орали на них. Идиотизм был полный. Я не хотел оказаться в той группе. Кудрявцев на лед никого не пускал, но там, на АЗЛК, стояли двойные двери и одна маленькая щель. Так все туда летели подглядывать. На протяжении всей тренировки в этой дырке обязательно торчал чей-нибудь глаз.

— Вас родители как воспитывали?

— Спокойно, на собачьей привязи…

— Это как?!

— Чтобы тренировать силу в ногах, я надевал собачий пояс со свинцовыми вставками. Не вырвешься. Приходим на рынок за ним, у мамы с папой спрашивают: «Вам на какую собаку?». «Нам для сына», — отвечают мои. Продавец онемела. А мама ей объясняет: «Да на скакалке, чтобы прыгать с утяжелителями». На скакалке я и прыгал, с утяжелителями — пистолетики, пресс, ласточки. Когда не было тренировок на льду, у меня была такая ОФП в коридоре. Это была жесть. Как же я ненавидел этот собачий ремень!

А потом мой тренер с чего-то взяла, что мне нужно уходить в пары. Я стал оформляться физически, и все меньше был похож на представителя мужского одиночного катания. Причем, в парное меня звали сначала к Сергею Владимировичу Доброскокову. Он чуть ли не сам моему тренеру звонил. Мне 12 лет, пришли попробоваться, но тренер все чаще передавал меня своим помощникам. Я болтался на льду, нагрузки в паре возросли. Вне льда я стал тягать штангу, гантели, гири и… у меня заболела спина. Родители решили, что рано мне в пары. Да и мне там не понравилось. Год я еще подтягивал прыжковую базу, а потом возник вариант с группой Нины Михайловны Мозер, которая недавно вернулась из Америки. Она проводила негласный набор спортсменов в свою группу. Мы ей позвонили, и она пригласила на просмотр. Я был один, без партнерши, искали мне ее долго, так что тренировался в одиночку.

Вскоре мне прислали партнершу из Екатеринбурга. Приехала она с мамой. Жить им было негде, денег тоже не было, и поселились у нас в гостях. У нас была двухкомнатная квартира в Люберцах, в которой наступил полный аншлаг. Младший брат, я, папа с мамой и партнерша со своей мамой жили на этих тесных квадратных метрах. Было жарко. Мама ее еще так храпела ужасно. Постоянные гости напрягали. Да и каталась девочка не очень. Мы попробовали – не пошло. Прыжков у нее не было, сама маленькая и к полноте предрасположенная. Жить так было неудобно, я не знал, как их отправить домой.  И не знаешь, что выбрать. Но отчетливо понял: мне нужна другая.

— Чем зацепила Нина Михайловна?

— Результатами. Влад Жовнирский был чемпионом мира среди юниоров под ее руководством. У нее свое видение фигурного катания, отличное от спортсменов. И еще она умеет по-женски корректировать тренировочный процесс. Ведь тренеры все у нас мужского пола. Когда мы выходим на лед, только Нина Михайловна лучше всех видит, в каком мы состоянии – кого трясет, кто слишком активный, кто вялый… Она не делает так, чтобы ты весь тренировочный цикл задыхался от нагрузок, но всегда выводит пик формы к главному старту. Ты приехал на соревнования уставшим? Не проблема. Мозер владеет телом спортсмена. Она тренер, менеджер и психолог в одном лице. Причем она редко, когда строгая, умеет продуктивно вести беседу.

Потом у меня появилась Моисеева. С Ирой мы встали в пару, с ней я впервые выступил на соревнованиях, а затем я вырос и стал больше нее на три головы. Быстрее я рос и физически, и в мастерстве. Моисеева осиливала только дупель, а я уже прыгал тройные. Из-за этого партнерш приходилось менять.

Мы стали кататься вместе с Катей Крутских, тогда она была неплохой одиночницей – делала пять тройных. Потом у нее начались возрастные изменения, прыжки она растеряла, часто болела. И Стасу Морозову не нравилась. И меня поставили в пару с Женей…

— Которая стала вашей судьбой?

— Ну да. И фамилии у нас популярные в фигурном катании. До сих пор, бывает, спрашивают: а вы родственники? Имеют в виду, что Женя кем-то приходится Татьяне Анатольевне, а я – Николаю Морозову. Как будто у нас клан! Так Женю в Казани тренировал еще один Тарасов – Геннадий.

— Когда в группу пришел будущий двукратный олимпийский чемпион Максим Траньков, он стал доминировать?

— Да, он был явным лидером на тот момент. Я катался на юниорском уровне и ощущал, что даже сама реальность просто тренировок на одном льду с Траньковым и Волосожар заставляла меня по-другому относиться к тренировочному процессу. Максим положил все на свою спортивную карьеру, отдавался ей максимально, даже когда он не катается, он душой болеет за фигурное катание в стране. Я у него перенял правильное распределение сил в программе.

— Он же побыл и вашим хореографом.

— Да, когда мы были юниорами, Максим поставил нам две программы, уже тогда он нам вносил такие конкретные корректировки, после которых мы понимали: как, что и зачем. А сейчас мы с Женей уже сверху надстроили что-то сами, что тоже выделяет нас в группе.

— Вы с Евгенией славитесь четверной подкруткой. С чем она ассоциировалась раньше?

— С неизвестностью. Мы не знали, чего ожидать от нее. Плюс один оборот – это очень много и очень опасно для партнерши. Для меня не имеет значения, какой подкрут делать — тройной или четверной. Вкладываю максимум сил. Ты выбрасываешь повыше и ждешь, когда девочка докрутится.  А она крутится на высоте три-четыре метра надо льдом. Волновались, осторожничали, а потом привыкли и никаких новых ощущений подкрут нам уже не дает.

— Александр Смирнов выразился как-то, что при четверной подкрутке трудно сохранить в сохранности зубы.

— И нос тоже. Но я стараюсь дать Жене максимальную высоту, чтобы она успевала сделать свои обороты и не причинила мне вреда.

— Почему у вас этот элемент самый крутой?

— Была заложена очень хорошая техника. Тройной подкрут у нас высокий, на скорости, четвертого уровня. Четверной нам было учить просто, так как есть большой запас. Когда подкруты близко к голове, на малой высоте, тогда проблематично что-то изобретать.

— Когда становишься свидетелем жестоких падений вроде того, что испытала Наталья Забияко, получившая травму головы, это сильно влияет на психику?

— Влияет, особенно на психику окружающих. И когда речь заходит о сложных выбросах, начинаешь задумываться. А самое опасное, когда об этом задумывается партнерша. Слава богу, у меня Женя от этого отстраняется.

— Чемпионат мира показал, что она бесстрашная?

— В меру.

— У Федора Климова с Ксенией Столбовой деловые отношения. А у вас с Евгенией?

— У нас с ней полное доверие. Зная об отношениях многих пар, я становлюсь очень радостным за то, как у нас складываются отношения с Женей. Я катался с разными партнершами  и помню «деловые» отношения, помню плохие, поэтому сейчас нам очень здорово.

— Нет ощущения, что Тарасовой порой не хватает какой-то стервозности?

— Так это вообще не про нее. Женя – добрый, славный человек. Вообще мне не важно, кто там более стервозный и кто кому не уступает на площадке… Не считаю, что человеку необходимы отрицательные черты для достижения высокого результата.

— Профессиональное парное катание провоцирует снисходительное, что ли, отношение к танцам…

— Снисходительного, конечно, нет, мы все общаемся. И дружески посмеиваемся над их поддержками не выше плеча.

— Тем не менее, у танцев вы заимствуете хореографию, постановщики к вам приходят из этого вида.

— Если сравнить парное катание десятилетней давности и нынешнее, даже простой человек увидит большую разницу. Раньше партнер рукой махнул – о, хореография! Между элементами только и были что перебежки. Сейчас — переходы, сложные шаги, крюки, выкрюки, перетяжки… Мы по сути стараемся приблизиться к танцам. А у танцоров уже появились парные вращения. Но пока наши виды существуют каждый в своем мире.

— А вас, в свою очередь, ругают за недостаток артистизма.

— Про короткую программу я такого не слышал, а произвольная не всем нравится, не все ее понимают. Там нет никакой love story, нет веселья, нет постановочной эмоциональности, что от нас, возможно, ждут. В произвольной мы более сконцентрированы и искренны. Если в короткой у нас веселый свинг, улыбка и харизма, то произвольная совершенно другая.

— Нет идеи передать образ некоего героя кинофильма на льду?

— Нет. Нам ведь не все подходит — например, джаз или блюз. Давно была такая задумка, но мы бы его не скатали так, как надо. Как это делают Боброва и Соловьев в танцах или Столбова и Климов у нас в парах.

— А почему блюз – не ваше?

— Фактура не подходящая. У нас амплитудные, большие движения, мы раскатываем программу, чтобы подчеркивать, что мы – большие. А в блюзе нужна компактность.

— Вы же готовы маршировать?

— Скользить. Хочется летящую, широкую, легкую программу. И, в то же время, мощную. Я большой партнер, Женя мне соответствует, и у нас такой скоростно-силовой стиль катания. Нам не нужны мелкие вещи.

— У Юлии Липницкой получилось бы в парном катании?

— Честно говоря, не знаю. Наш вид – силовой, а она довольно-таки хрупкая девушка, ей для этого надо немножко подкачаться. Но главное – желание.

— В мире спортивных пар вас кто-нибудь восхищает?

— Нет. Остались только соперники. Кумиры ушли.

— А раньше кумиры были?

— Волосожар/Траньков, Савченко/Шолковы. Прямо до 2014 года. В детстве я чемпионаты мира и Европы вообще не смотрел, а парное катание и вовсе было неинтересным. А чего любопытного можно увидеть в том, как двое носятся по катку? Вот одиночное еще котировалось. Плющенко, Волчкова… Я бегал к ним за автографами. Тогда мы с ребятами даже спрашивали друг у друга: а ты видел, чтобы Плющенко сорвал элемент? – Нет, не видел. Нам  он казался железным. Когда я перестал смотреть на них снизу вверх? Когда Шолковы закончил карьеру, а потом это болельщицкое чувство совершенно от меня ушло. Вернее, когда мы перешли из юниоров во взрослые, кумиров нам иметь просто стало нельзя. Тогда мы должны были стать равными им.

— Шолковы теперь ваш тренер. Признавались ему в своих прежних ощущениях?

— Да нет.

— Чем Робин отличителен?

— Толерантностью, невероятным спокойствием, невозмутимостью. Я даже не могу понять, что у него постоянно за состояние. Как будто он в танке сидит и чувствует себя защищенным от всех невзгод.

— В России, говорят, так невозможно работать.

— Да, русским не понять, как можно всегда сохранять спокойствие. Случается полный провал, а Робин совершенно без эмоций высказывает свое мнение. Даже если случится Армагеддон, он просто скажет: «Don’t worry». На чемпионате Европы Женя упала с выброса и отбила себе бедро, все бегают и суетятся, а Робин тихо так спрашивает: «Как ты себя чувствуешь? Что-то нужно?..».

— В олимпийский сезон четверной выброс будет необходимым элементом?

— Не думаю, что мы в следующем сезоне будем слишком экспериментировать в технической составляющей, но сюрпризы возможны. Не самая лучшая идея выдумывать кардинально новое в год Олимпийских игр. Думаю, у фаворитов будет высокая сложность набора элементов, но что-то сверхъестественное никто делать не будет. Не будут соперники делать в одной программе четверной выброс и тут же тройной выброс аксель. По поводу Олимпиады у нас есть соображения, какой набор будем готовить, и должно все получиться хорошо. Я на это надеюсь, но загадывать не буду.